Салимов удел [= Жребий; Судьба Салема; Город зла; Судьба Иерусалима ] - Стивен Кинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я ничё не делал, мистер Роудс. Чего вы меня гоняете?»
«Говоришь, подложить мне на сиденье коровью лепеху это«ничё?»
«Да это не я, честное-пречестное, не я!»
Да, надо отдать им должное — они способны с ясными,улыбающимися мордочками вешать лапшу на уши собственной мамке (уж, наверное, небез этого). Чарли высаживал пацана еще пару вечеров, а потом тот сознался какна духу. Чарли выкинул его из автобуса еще раз — так сказать, на посошок, —после чего Дэйв Фельсен из автопарка посоветовал поостыть на время.
— УООННННННННННННК!
Чарли схватил рубаху, а потом цапнул стоявшую в углу старуютеннисную ракетку. Накажи его Бог, если сегодня ночью он не нахлещет кой-комузадницу! Выбравшись черным ходом, он обошел дом и во власти жесткой, холоднойуверенности в своей правоте взял курс туда, где ставил большой желтый автобус.Он проникал в тыл врага, точь-в-точь как на войне. Остановившись за кустомолеандра, Чарли посмотрел на автобус. Да, он увидел всех, всю шайку — силуэты,которые были еще темнее зачерненных ночным мраком окон. От застарелой бешенойярости, жгучей, как лед, ненависти Чарли так сдавил теннисную ракетку, что та вконце концов камертоном задрожала в руке. Они высадили… шесть, семь, восемь…восемь окон в его автобусе!
Проскользнув за машиной, Чарли прокрался вдоль длинногожелтого бока к складной пассажирской двери. Та оказалась открыта. Он напрягся ивдруг взлетел вверх по ступенькам.
— Ладушки! Стоять, где стоите! Эй, пацан, оставь в покоепроклятый клаксон, а не то я…
Пацан, который восседал на водительском месте, приклеившиськ гудку обеими руками, обернулся, улыбаясь, как псих. Желудок Чарли болезненно ухнулвниз. Оказалось, что это Ричи Боддин, белый — белый как простыня! — только наместе глаз чернели угольки да рубинами краснели губы…
А зубы…
Чарли Роудс оглядел проход.
Кто это, Майк Филбрук? Оди Джеймс? Боже Всемогущий, там назаднем сиденье сидели мальчишки Гриффена, Хэл и Джек, с сеном в волосах! Но онине ездят в моем автобусе! Мэри Кейт Григсон рядышком с Брентом Тенни: она — вночной рубашке, он — в джинсах и фланелевой рубахе, надетой задом наперед инавыворот, словно парнишка позабыл, как одеваются.
И Дэнни Глик. Но… о Господи… он же умер, уже много недель,как умер!
— Вы, — выговорил Чарли онемевшими губами, — вы, ребятки…
Теннисная ракетка выскользнула у него из руки. Раздалосьшипение, потом — глухой щелчок: это Ричи Боддин, продолжая дико улыбаться,дернул хромированный рычаг, закрывающий складную дверь. Все они сталивыбираться со своих мест все до единого.
— Нет, — сказал Чарли, пробуя улыбнуться. — Вы, это, ребята…не поняли… Это ж я, Чарли Роудс… Вы… вы… — он бессмысленно усмехнулся, потрясголовой, протянул руки, показывая: это всего лишь руки ни в чем неповинногостарины Чарли Роудса, и пятился, пятился, пока не прижался спиной к широкомутемному ветровому стеклу.
— Не надо, — прошептал он.
Ухмыляющиеся дети не остановились.
— Прошу вас, не надо.
Они набросились на Чарли.
28
Энн Нортон умерла в лифте, во время короткого переезда спервого этажа больницы на второй. Она содрогнулась, и из уголка рта вытеклатонкая струйка крови.
— О'кей, — сказал один из санитаров. — Теперь можешьвыключить сирену.
29
Еве Миллер снился сон.
Странный сон, но кошмаром его нельзя было назвать. Подбледно-голубым непрощающим небом, которое прямо над головой выцветало до жаркойбеспощадной белизны, бушевал пожар пятьдесят первого года. На дне этойперевернутой чаши сверкал надраенный медяк солнца. Повсюду витал едкий запахдыма. Вся деловая жизнь замерла, люди высыпали на улицы и стояли, глядя наюго-запад, в сторону Болот, и на северо-запад, в сторону леса. Дым висел ввоздухе все утро, но теперь, в час дня, за пастбищем Гриффена стали видны пляшущиев зелени яркие струйки огня. Неутихающий ветер, который уже позволил пламениперепрыгнуть одну баррикаду, теперь принес в город белый пепел, сыпавшийся исыпавшийся с неба, как летний снег Ральф был жив, он ушел, чтобы попытатьсяспасти лесопилку. Однако все перепуталось: с Евой был Эд Крейг, а ведь его онавстретила только осенью пятьдесят четвертого.
Ева глядела на пожар из окна спальни наверху, стоя, в чеммать родила. Сзади ее коснулись руки, шершавые смуглые руки на гладкой белизнебедер, и она поняла, что это Эд, хотя в стекле не было и намека на отражение.
«Эд, — попыталась сказать Ева. — Не сейчас. — Слишком рано.Даже несмотря на девять без малого лет — нет».
Но руки оказались настойчивыми. Они пробежали по животу Евы,один палец поиграл с чашечкой пупка, потом обе ладони скользнули выше, чтобы сбесстыдной осведомленностью поймать груди.
Ева попробовала втолковать ему, что они торчат в окне илюбой уличный зевака, оглянувшись, может их увидеть, но слова не шли с языка, апотом губы Эда коснулись ее руки, плеча и с решительной похотливойнастойчивостью — шеи. Ева ощутила зубы, Эд кусал ее, кусал, высасывая,вытягивая кровь, и Ева опять попробовала возмутиться: «Нечего устраиватьконский флирт, Ральф увидит…»
Но протестовать было невозможно, да она уже и не хотелапротестовать. Ей стало наплевать, что кто-нибудь обернется и увидит их, нагих ибесстыдных. Пока зубы и губы Эда занимались шеей Евы, ее взгляд сонно проплыл когню. Черный-пречерный, черный, как ночная тьма, дым застилал раскаленныйружейный металл неба, превращая день в ночь, но пламя продолжало двигаться вэтом мраке, пульсируя алыми нитями и соцветиями… буйное цветение в полночныхджунглях.
А потом в самом деле пришла ночь и город исчез, но буйствоогня не прекратилось. Пламя принимало в черноте причудливые очертания, как вкалейдоскопе, пока не начало казаться, что оно выписывает кровью лицо — лицо сястребиным носом, глубоко посаженными жгучими глазами, полными чувственнымигубами, которые прятались в густых усах и с шевелюрой, откинутой назад со лба,как у музыканта.
— Уэльский посудный шкафчик, — донесся издалека чей-тоголос, и Ева поняла, что голос принадлежит ему. — Тот, на чердаке, я думаю, онотлично подойдет. А потом разберемся с лестницей, умнее будет подготовиться.
Голос растаял. Растаяло и пламя.
Осталась только тьма, а в ней — Ева, которая не то смотреласон, не то только начинала смотреть. Она смутно подумала, что сон будет долгими приятным, но в глубине — горьким и темным, как воды Леты.
Другой голос — голос Эда:
